Навеяно сном. Недавно уезжала, была без связи две недели. Вернулась и никак не могла начать писать. Не могла выйти из оцепенения. Начинала писать и слова не складывались, какое-то сплошное косноязычие. Проснулась от кошмара, в котором расписывалась за одобренные слова в тетрадочке. Хранители языка заливали в тетради кислотой все иностранные слова. Чернила расплывались в тетради, и слова исчезали из памяти.

Проснулась в холодном поту. Просунула руку под подушку — на месте. Скорее вытащила словник и начала повторять про себя:

«Натуральный — естественный»
«Гуманный — человечный»
«Маска — личина»
«Ренессанс — возрождение»

Мне как в̶е̶т̶е̶р̶а̶н̶у̶* (нет такого слова) старослужащей разрешалось иметь собственную опись одобренных слов и речений. Остальным же выдавали готовые списки из 1000 слов, которые можно было употреблять.

— Небо
— Ты
— Вместе
— Я
— Есть

В моём письмовнике когда-то было 9000 слов. Но уже осталось в разы меньше. Многие были закапаны кислотой. Стёрты. Навсегда. Из моей души, из моей памяти.

«Мемо»
«Мемория»
«Меморандум»
«Мемориальный»

Слова иногда всплывали в голове потоком, но после каждой очистки их становилось всё меньше. Я не всегда понимала, что значат эти слова, перебирала их губами, силясь открыть рот и произнести. Но не могла вымолвить. Широко раскрывала едало, вытаскивала язык, скалилась, но не выходило ни звука. Припоминала журчание речи, и оно мурашками расползалось по телу.

Нас называли носителями — тех, кто застал живой язык. Становилось всё сложнее соединять слова в предложения. А если получалось, то смысл этих соединений от меня тут же ускользал. Зачем они приставлялись? Я подбирала и подбирала слова друг к другу, пока не начинались корчи. Тогда мне на голову надевали смирительный шлем. По телу бежали э̶л̶е̶к̶т̶р̶и̶ч̶е̶с̶к̶и̶е̶* (нет такого слова) искровые разряды. Я затихала и повторяла:

«Иностранные слова загрязняют сознание. Я очищаю свои мысли. Я очищаю свой ум. Я очищаю себя».

Я успокаивалась и шла на работу. Не помню, что делала раньше. Теперь управляла дробилкой зерна.
«Зерно — то, что созрело. Зреть. Зёрнышко. Зёрна».
«Дробилка — то, что дробит. Дробь. Дробление».

Я передвигала черпало в зёрна, зачёрпывала их и погружала в дробилку, где они перемалывались в крупку. Они сыпались и сыпались, сыпались и сыпались. Однажды я так засмотрелась, что не заметила, как моё черпало отъехало в сторону и врезалось в мельницу. От неожиданности у меня вырвалось:

— Б**дь!

Сначала совсем тихо, но буквально сразу же я заорала на весь двор:

— БЛ**Ь! БЛЯ**! **ЯДЬ!

Я кричала, срываясь на визг, верещала, пока у меня не свело скулы и перехватило дыхание. Из горла вырывались теперь лишь хрипы и вопли. Я рычала, скалилась, щерилась. Отбивалась от малолётов, которые кружили над головой. Но их было слишком много.

На голову водрузили шлем. По телу понеслись искровые разряды. Голова безвольно повисла. «Иностранные слова порождают иностранные мысли. Иностранные слова порождают иностранные мысли. Иностранные слова порождают иностранные мысли», — повторяла я беззвучно. Но где-то глубоко внутри всё ещё звенел голос.

* слова, запрещенные на селитьбе дружины 77.